Вопросы преемственности. Хрущёв и Горбачёв

Является ли политика Горбачёва продолжением политики Хрущёва? Конечно. Только в оценке действий, я думаю, что отец был бы во многих вопросах, наверное, ну, более решительным. Например, если он решил бы, что там землю надо давать, если бы он это решил, он бы это сделал быстро. Но если бы он это осознал, понимаете? Если бы он там решил, что там, я не знаю, ну что, границы нужно открыть – вот так, не без проволочек с этими законами о въездах и выездах, – то он бы это сделал. Если бы он... То есть он был, мне кажется, он был бы более решительным, мне кажется, и может быть менее осмотрительным. И... Но что безусловно, финал того, что мы имеем, так сказать, финал этой перестройки, конечно, его бы очень огорчил, потому что он тоже не мыслил себе, так же как Михаил Сергеевич не мыслил себе, в общем, существование страны вне Союза. Я не думаю, что они антиподы, я просто думаю, что... Вы понимаете, Никита Сергеевич ещё ведь очень многое делал сам. Вот, например, Никита Сергеевич сам наносил удары по Сталину. Сам. Он же не ждал, это потом только появился Иван Денисович и появилось там, ну, не знаю, ну, всё, всё, что мы прочитали потом про сталинизм и всякие воспоминания, дневники и всё. Но первый удар он нанёс сам, и второй удар – сокрушительный – на 22-м съезде нанёс он сам. Михаил Сергеевич в этом смысле вёл себя очень осмотрительно, ведь вспомните, что он сам практически ни одного слова против Сталина не сказал, но предоставил, просто распахнул ворота этому. Я помню, 45 лет Победы, когда мы все перезванивались, шестидесятники наивные: «Вот упомянет он Сталина или не упомянет? Упомянет, не упомянет». Как будто это имело какое-то значение. «Нет, он не должен упомянуть». Я говорила: «Нет, он не должен упомянуть». Короче говоря, мы сели все, прильнув к телевизору, и Михаил Сергеевич выступал перед огромным залом, в котором сидели военные, увешанные орденами. И он действительно сказал, что там решительные победы были одержаны, не помню, какая была формулировка, под руководством верховного главнокомандующего. И зал разразился аплодисментами. Горбачёв подождал одну секунду, подождал другую, и аплодисменты длились бы ещё, ну, 5 или 10 минут, но он оборвал их резко и начал совершенно новую фразу, все вынуждены были затихнуть. Я страшно огорчилась, но мне сказали, и потом я подумала, что, ну, действительно, чего огорчаться – речь-то говорил не для меня, не для вас, он говорил речь для тех людей, которые сидели в зале, и ничего другого он сказать в той ситуации, в 85-м году, в мае, ничего другого он им сказать не мог. Это было 5 мая 85-го года. И он действительно ещё в 1987-м или в 1986-м, не помню, ну, через год или полтора после этого, давая интервью... А я тогда просто каждую строчку читала на просвет вообще – что будет с этим самым, с героем, нашим злодеем нашей истории. Просто на просвет каждую строчку. Я везде знала, где что по этому поводу написано, с какими оттенками. И он давал интервью газете «Юманите», и они ему задали вопрос: «А как у вас...» Это был, не помню какой год, помню, это был декабрь. «А как у вашей стране будет дальше решаться проблема сталинизма?» Он сказал: «Проблема сталинизма? У нас нет никакой проблемы сталинизма. И нет, и давно уже нет. И 20-й съезд давным-давно, и есть постановление 20-го съезда, и давным-давно у нас со сталинизмом покончено». Я ужасно огорчилась. Но потом подумала, что это тоже ведь тактика. Но сейчас открыто такое и напечатано такое, что никакие речи Горбачёва не сравнятся по оценкам и уничтожению, скажем, того же сталинизма. Просто... Я не считаю, что он антипод, я считаю, что у него другая тактика, совсем другая тактика в силу его, в общем, тоже очень длительного существования под прессом этой системы. Потом не забывайте, что он всё-таки кончал Московский университет, по-моему, в 1953-м или 1954-м году, в самый такой первый взрыв антисталинизма, и безусловно это не могло не наложить на него какой-то отпечаток. И я читала воспоминание одного чешского политика, я не помню сейчас его фамилию, он очень известный... Корреспондент: Млынарж. Да-да-да. И он там пишет о том, что, в общем, Горбачёв, что они в общежитии очень много об этом говорили. Так что, мне кажется, что если в молодости человек это каким-то образом ценил, то это не могло пройти у него бесследно или незамеченным. Он, в общем, с этой идеей тоже жил, то просто у него не было ну такой лихости, что ли. И он, наверное, помнил его уроки. А он ведь в каком-то выступлении тоже сказал, в каком-то выступлении он сказал, это, конечно, тоже из выступлений вычеркнули, он сказал, что аппарат сломал шею Хрущёву и думает, что ему удастся сломать шею мне. Вот это тоже он где-то на каком-то из выступлений перед какими-то работниками сказал. Мне просто передали. Я не думаю, что они антиподы, я думаю... Ну, конечно, вы понимаете, Никита Сергеевич ведь был романтик, и он очень долго в эту идею верил, и он как бы случайно её начал разрушать, он хотел её модернизировать, а она его прожевала, машина эта. А Михаил Сергеевич, я думаю, всё-таки меньше верил, чем он. Мне кажется просто, что в Никите Сергеевиче было больше романтизма. Насколько можно этим качеством охарактеризовать политика, потому что политика всё равно дело не романтическое и грязное. Всё равно все запачканы.