Никита Хрущёв и творческая интеллигенция. Последние встречи и важные разговоры

Рада Никитична и Алексей Иванович Аджубей привозили к нему Геббельса много раз. На дачу. Со мной приезжал Роман Кармен. Со мной приезжал Кармен, Шатров, Евтушенко, Высоцкий, я вам о нём уже говорила. И с Арцимовичем он встречался у меня на даче. Но говорили они о Сталине снова, потому что у Льва Андреевича это тоже был основной объект ненависти. Это у него был Сталин. Он всегда о нём говорил как о страшном мерзавце. И когда мы с ним познакомились, он сказал: «Я очень рад поприветствовать отпрыска человека, которого я очень уважаю и боготворю за то, что он воткнул осиновый кол на могилу этого мерзавца. К сожалению, ещё только недостаточно глубоко». После этого он мне передал книжку, а потом я их познакомила у себя на даче в Переделкино. С книжкой он ещё прислал перепечатанное стихотворение Мандельштама о Сталине, которое отец с удовольствием прочитал, считал его замечательным стихотворением. И это стихотворение, этот листок с перепечаткой изъяли, когда опечатали его кабинет, его комнату тогда на даче. В сейфе оно лежало, это стихотворение. Они забрали это стихотворение. Они забрали напечатанные на машинке какие-то агрономические заметки по поводу того, как ухаживать за теми или иными растениями. Ну, на всякий случай, может, они думали, что там симпатическими чернилами что-то написано. Ну, они забрали всё. Они забрали поздравления к 70-летию от членов политбюро со всеми подписями. Ну, там ничего не было такого. Но вот это стихотворение лежало, какие-то бумаги… Они, наверное, думали, что там мемуары, но их же не было, они были у Сергея. Вот эти бумажки… Не знаю, Сергей занимался тем, чтобы получить всё обратно, Сергей Никитич. Может быть, он это и вернул, я просто не знаю. Тогда ничего не вернули. Но только сейчас, если он занимался чем-то, он же занимался тем, чтобы получить мемуары обратно. Может быть, и эти бумаги вернули. Но там ничего серьёзного не было. Так, просто память. О чём они разговаривали с Евтушенко, могла бы вспомнить, если вас что-то заинтересовало. Они говорили об этих встречах с интеллигенцией. И он говорил о том, как глубоко он был неправ. Он говорил о том, что подставил себя в какой-то степени. Что он должен был с ними поделиться какими-то своими соображениями по поводу того, какой дорогой идти и строить социализм. И просто в каких-то выражениях он переборщил. Ну, просто он глубоко сожалел об этом. И они об этом говорили в основном. И, конечно, опять о Сталине. Конечно, о Сталине. И он знал, что Женя автор стихотворения «Наследники Сталина». Я ему давала его читать. Вы знаете, я думаю, что это было движение… встречное движение, что он, безусловно, считал, что журналисты – автоматчики партии, как он где-то сказал, что наш беспартийный писатель Соболев гораздо больше приносит пользы, чем партийная писательница Алигер, что искусство должно быть понятно простому народу. Безусловно, он так считал. И, наверное, я думаю, что, вы понимаете, возможно, даже до какой-то степени то, что ему было непонятно лично ему самому, он полагал, что это непонятно и простым нашим труженикам. А им должно быть понятно, им должно это приносить радость. У него был достаточно примитивный взгляд, но он это понял. Он это понял. И вы знаете, ведь очень многие люди, которых он критиковал, как он говорил, а я даже считаю, что до какой-то степени уничтожал, там тот Эрнст Неизвестный… Вот, кстати, это был, по-моему, последний день рождения. Он передал со мной ему в подарок книжку. Он оформлял Достоевского. Я, конечно, с огромной радостью отцу это передала. И он тоже сожалел опять о том случае. Потом, опять же, это всё было в самый последний день рождения. Перед… Ну, за два дня, наверное, мне позвонила Маргарита Иосифовна Алигер и спросила у меня телефон на даче. И тоже ему позвонила. Он был счастлив. В последний день рождения, 17 апреля 71-го года, ему несколько человек позвонило. Ну, я привезла от Неизвестного ему в подарок книжку с репродукциями к Достоевскому. Он был совершенно счастлив. Потом позвонила Маргарита Иосифовна, которая за два дня до этого спросила его телефон. И тоже он с ней долго говорил. А потом он меня спросил: «А как это было?» То есть он даже не очень хорошо помнил, какова была их встреча тогда… По-моему, в Завидово они встречались. Я не помню где. Одна из встреч с творческой интеллигенцией, или в Огарёво, или в Завидово. Я ему сказала: «Папа, я только помню, что эта женщина стояла под дождём, вы в течение часа стояли под дождём и спорили». – «Да? Неприятно вспоминать» – вот так. Но ему это действительно было неприятно вспоминать, но он был очень тронут этим звонком. Потом ему позвонил Лёня Карпинский, которому тоже я дала телефон. Это был для него праздник. Это давало ему осознание того, что его не все забыли. Он верил в то, что его не закидают камнями после отставки. И он говорил об этом. И каждый такой приезд или звонок для него был свидетельством того, что его помнят, что, может быть, он даже нужен. Он верил в то, что не всё, что он сделал, было так плохо. Он верил в это. И я очень хорошо помню день 7 ноября 64-го года, это практически три недели после отставки, мы все съехались на дачу и сидели за столом. Он говорил о том, какой это замечательный день в жизни нашей страны, какой это большой праздник. Вспоминал моего отца, который родился в 1917 году, через два дня, 10 ноября, через три дня после Октябрьской революции, как у него эти два радостных события в сознании всегда были соединены – совершившаяся революция и рождение сына. И он так говорил об этом, что я заплакала, и у меня слёзы лились из глаз. А он, может быть, думал о том, что я его жалею, и он сказал: «Ты не плачь и не плачь обо мне, потому что история меня не осудит. Наверное, я сделал много ошибок и совершил много неправильных поступков, но тот, кто вообще не работает, тот вообще не ошибается. А я что-то хотел изменить. Но тебе не будет за меня стыдно. Ни тебе, ни твоим детям».