Помощник по внешней политике

Я — Трояновский Олег Александрович, и в это время я был помощником у Хрущёва по внешней политике — с 58-го года и до самого Октябрьского пленума 64-го года. Вообще-то, надо сказать, что у Хрущёва аппарат был очень небольшой. У него был один помощник по Совету Министров — это я, и три помощника в Центральном Комитете: Шуйский Григорий Трофимович, который вроде считался старшим и занимался в основном внутренними вопросами, Лебедев Владимир Семёнович, который занимался идеологическими вопросами, и Шевченко, который занимался сельским хозяйством. Но поскольку Никита Сергеевич большую часть времени проводил в Кремле, в своём кабинете, то как-то так получалось, что, пожалуй, у меня было с ним больше контактов, чем у других. Во всяком случае, в этот период. В том числе — и во время кризиса, конечно. После того как я узнал об этом, у меня были большие переживания, я бы сказал. Завести разговор об этом с Хрущёвым и высказать свои сомнения — или нет? Потому что мои коллеги, с которыми я советовался, в общем, говорили: «Ну, какой смысл Вам заводить об этом речь, высказывать сомнения, когда решение уже принято? Это ничего не изменит и может только вызвать раздражение». Но всё-таки после некоторого размышления я решил поговорить с Никитой Сергеевичем. Не столько для того, чтобы попытаться изменить решение — я тоже понимал, что это безнадёжное дело, — сколько для успокоения собственной совести. И при каком-то случае, когда мы были вдвоём в его кабинете, я высказал свои сомнения на этот счёт. В том плане, что это, наверняка, вызовет сильную реакцию со стороны Соединённых Штатов. И что дело может кончиться плохо. Но надо сказать, что Хрущёв как-то не был раздражён такими высказываниями сомнения. Кстати говоря, у нас к тому времени с ним сложились очень, я бы сказал, хорошие отношения. Он как-то мне доверял, и я никогда его не подводил, по-моему. Ну, он дал довольно формальный ответ, сказав: «Ну, а почему нет, собственно говоря? У них же стоят ракеты с ядерными боеголовками практически вокруг всей нашей страны, и никто даже шума по этому поводу не поднимает. Кроме того, они уже нарушили доктрину Монро, которая предусматривала, что европейские страны не должны вмешиваться в дела Западного полушария, а США — в дела Европы. Они это уже не соблюдают, поскольку сами вмешиваются в европейские дела. Поэтому, — говорит, — я не вижу никаких препятствий, так сказать, юридических, для этого». Ну и с юридической точки зрения он был, пожалуй, прав. Но, помимо юриспруденции, есть и другие факторы. И в данном случае не учитывалась та реакция, которая могла последовать — и последовала — с американской стороны. Но я бы сказал, что это было довольно типично для Никиты Сергеевича. Когда какая-то идея захватывала его, он имел свойство отбрасывать все сомнения и факторы, которые могли бы эти сомнения вызвать. И уже продолжать продвигать эту идею. Так было и в данном случае. Второй раз у меня был разговор с ним уже в октябре, незадолго до того, как начался кризис. И я помню, он тогда сам сказал: «Ну что ж? Скоро будет буря». И я на это сказал: «Никита Сергеевич, как бы лодка вообще не перевернулась». А он в свою очередь сказал: «Да. Но сейчас уже поздно что-то менять». И у меня такое было чувство, что к тому времени он уже как-то осознал всю рискованность этого мероприятия. Я находился в ЦК, по-моему, только последние два или три дня — в самом здании. До этого я, как обычно, работал в Кремле. Это вот когда уже ситуация достигла высшей точки напряжения, тогда я туда переехал. Что касается домашних, то, во-первых, у меня было очень мало времени с ними общаться. А во-вторых, у нас как-то уже в то время было заведено, что я не особенно распространялся дома о том, что происходит на работе. Хотя вот в конце уже, когда всё это кончилось, и я моей жене сказал, что потерял вроде бы два кило за эту неделю, она на это сказала: «Знаешь что? А нельзя ли найти более безопасные способы сбрасывать вес, чем такие кризисы?» Но вот помимо этого, каких-то особых переживаний дома не было.