Его заставили переписывать, потому что в этом романе папа написал чудесную историю. Это вообще был очень хороший роман. Он написал о партизанах, которые в Одессе, в катакомбах, в страшных условиях. Это надо было видеть их. Папа нас потом повёз в катакомбы, показал нам. Это когда мы первый раз выехали после войны, это был какой-то 1948 год, и мы с папой лазили там, в этих катакомбах. Это было ужасно. Вы знаете, вот даже войти страшно, а ведь люди там жили годами, их заваливало, они дышали пылью. Это было страшно. Папа написал чудесную историю, он написал про прелестных людей. В общем, это совсем не такая плохая повесть, как кажется. И там, конечно, нигде не упоминался Сталин, потому что он никакого отношения ни к Одессе, ни к катакомбам, ни к чему этому не имел. За это папу подвергли страшной критике – в «Правде» два подвала подряд. То есть от нашего дома бежали все за версту, просто в доме повисло страшное ощущение. К маме прибежала её подруга, которая сказала: «Собирай вещи, всё собери, что можешь, потому что его обязательно арестуют, даже не может быть двух мнений». Пронесло. Вы знаете, папу проносило. Папа был, как вам сказать… Наверное, это очень смешно, потому что мы все привыкли за все эти советские годы считать, что поэт в России больше, чем поэт. А поэт в России, так же как и во всём мире, поэт – это только поэт, не больше и не меньше. И папа был поэтом, папа был писателем. Это была его суть, это была его профессия, это была его жизнь. Он не был политиком, он ничего этого не должен был делать. И когда он писал, он тоже рассказывал: «Я, когда пишу, я не знаю, что я пишу». Он что-то продумывал, а потом, когда садился за стол, говорил: «Моей рукой кто-то водит». Он всегда писал от руки, он обязательно должен был чувствовать бумагу. То есть у него были свои взаимоотношения со всеми инструментами писания.