https://историяотпервоголица.рф/events/current_event.php?current_event_id=2098
Последний мой был выход в разведку. Это мы ещё были в Белоруссии. Взяли Мозырь в январе 43-го года. Взяли в Белоруссии этот город Мозырь, назвали нас мозырьскими. Было самое страшное: мы брали какое-то село или городок небольшой, а я была с рацией. И была плохая слышимость, но со штабом армии нужно было связаться. Была плохая слышимость. А у меня был парень со мной вместе: мы с ним всегда вдвоём, потому что надо было и антенну и всё это. Он – ленинградец, был в блокаде. Он на два года старше меня, только на два года. Он был в блокаде в Ленинграде, и когда освободили от блокады Ленинград, он убежал, а отец у него был юристом, мать у него работала на фабрике «Дукат», там табачная фабрика какая-то, она там работала инженером. Когда блокада была, там они жили. И вот здесь мы были вместе, он был у меня помощником, мы вместе работали. Но он уже знал рацию. Он мог, если со мной что-то случится, работать. И мы с ним вдвоём. И когда наши побежали дальше за немцами, я ему сказала: «Лёш, рацию спрячь, пожалуйста, чтоб она не была на дороге-то». А я наверху, на крыше. Я залезла на домик, на крышу. Там зацепилась антенна. Мне надо было её открутить и спустить вниз. Пока кручусь на крыше, он, видно, взял эту рацию. Я не знаю, что было дальше, потому что я ведь не слышу его и не вижу. Я спустилась с крыши и иду к этому домику, думаю, наверно он в дом зашёл. Иду к этому домику и что я вижу? Недалеко эта рация в кустах стоит. Я удивилась и ещё иду, думаю, я сейчас его отругаю. Как это можно бросить здесь? Иду к домику, распахнула дверь и потеряла сознание. Я увидела такое, что на всю жизнь мне запомнилось и до сих пор я в ужас прихожу. Стена, на стене распятый Лёшка, уже мёртвый, в крови и у него вырваны оба глаза, и висят в крови два глаза. Понимаете, я потеряла сознание. И когда ребята меня нашли потом, вытащили меня, я болела долго. У меня было такое потрясение, что я не могла прийти в себя. А потом пришла в себя, и этот старый солдат, который меня и выучил на рации, он вмешался. А он всегда мне говорил: «Кончится война, уцелеем, я хочу познакомиться с твоей мамой и жениться на ней». А он радист с острова Диксон, всю жизнь, смолоду до старости, жил один там, на Диксоне, радистом. И у него мечта была: сначала уцелеть, а потом встретиться со своей мамой. Я разуверяла: «Мама никогда за вами не пойдёт, она вообще ни за кого не идёт». Он всё время был, и вот этот вот Иван Алексеевич, он со мной всё время и в госпиталь ко мне приходил, защищал меня, молодец был. Я увидела этого Лёшку, узнала всё это, мне было самое, очень страшно. Я не знаю, поймали, нет ли, они этих самых разведчиков, или кто они были такие, немцы, не знаю. Этого я ничего не знаю, потому что я совершенно была в безумном состоянии. А потом вышла, Иван Алексеевич сказал: «Хватит, иди опять домой. В свой взвод, в свою дивизию». Я пришла опять в 55-ю и опять стала с ними. Самое страшное забыла. То есть, я стала рваться всё время к смерти. Я всё время искала, где, чтоб меня убили. В боях, где я лезла вечно в дырки во все. И меня как-то вызвал, кто-то из политотдела, и этот, Иван Алексеевич был при мне. И стали меня спрашивать: «Почему? Ты нас всех в ужас приводишь. Ты ни черта не боишься, лезешь туда, куда даже опытный солдат не полезет. Чего ты лезешь кругом»? Стали меня ругать. А я говорю: «Не хочу, жить не хочу», – «Как не хочешь жить»? – «А после того, как я потеряла Лёшку, я жить не хочу». И рассказываю этому начальнику из отдела. Они же там, в тылах генералы, они же этого не все видели. «Я не могу, эти глаза передо мною, висящие, окровавленные. Я не могу, жить не хочу». И они поставили, значит: «Иди в свою роту, хватит. Иван Алексеевич, возьмите её под своё начало. Пусть она немножко поработает, она забудет, будет ей легче». И я вернулась к себе в свой взвод.