Это было раньше понятно. Это было понятно, когда начались неожиданные обстрелы. Ещё даже не было нехватки продуктов, но в доме у нас папы уже не было, в доме было как-то очень всё сдержанно. Хотя всегда жили очень скромно. И тогда, когда это было, по-моему, 11-го числа – разбомбили Бадаевские склады, когда всё это превратилось в этот залп, в этот сноп до неба. Мы, дети, росли дворами. Двор – это было наше общество. И мы могли наблюдать за воздушными боями. Мы все высыпали на улицу и следили за тем, как воевали «мессершмитты» и наши лётчики. У «мессершмиттов» была чёрная метка, крест был. Мы прыгали, кричали: «Убей его, вот-вот-вот-вот». И следили за тем, как происходило это. И вдруг наш самолёт падал. Мы все кричали, плакали, когда наш горящий самолёт падал. А в другом случае «Мессершмитт» падал. И мы тут кричали, радовались и всё такое, и всё стало переворачиваться. Сентябрь, октябрь – уже было плохо, уже были карточки, уже была нехватка продуктов. Но ещё как-то ничего, но настоящий смертный голод начался в ноябре.