https://историяотпервоголица.рф/events/current_event.php?current_event_id=2101
Мы воевали всё время, Первый Прибалтийский фронт, и мы вышли на Эстонию. Мы освобождали Таллин, а в городе воевать вообще странно: все в домах пытались скрыться, за стенами, и стрелять оттуда, выискивать. Больше разведка работала, чем солдаты даже, потому что надо было находить, все прятались. Засело хорошо в мозгу, мы прибыли в Эстонию, воевали там, всё это сделали, заняли, освободили Эстонию, немцев к чертям собачьим выгнали. Город там какой-то маленький на побережье – на той стороне Финского залива была уже Финляндия – а мы здесь остановились до того, как с нами потом распорядятся, куда нас деть, мы ж не можем сами куда-то идти. Вся дивизия здесь расположилась. Жить надо где-то же. В домик, дом хороший, приличный дом очень, садик перед домом. Привели меня сюда и говорят: «Жить будешь здесь пока». А никакого хозяина нет, ничего нет, так немножко странно было. Потом заходят наши ребята, приводят женщину, эстонку. Сейчас говорят, что к нам сейчас в Эстонии плохо относятся, а я вспоминаю, какие они тогда были. Она, молча, ничего мне не говоря, показала рукой комнату, я туда зашла, и всё, и она ушла. И вот я несколько дней жила у неё, я её не видела, не разговаривала, хотя я чувствовала, что она дома, она не общалась никак. Я приду домой, никого нет, ничего нет. Еда – иной раз поставит что-то, кашу какую-нибудь или что-то на стол, а самой её нет. И понимаете, прошло какое-то время, несколько дней, я с ней стала разговаривать, встретила её у входа со двора. Я говорю: «А почему вы меня чураетесь? А меня все любят, я со всеми в дружбе, а вы почему-то от меня прячетесь, почему?» Она ничего мне не сказала, улыбнулась и пошла к себе. Ночью слышен шорох какой-то по дому. И вот на второй день я её зажала на кухне и спрашиваю её: «Мы тут с вами одни в доме?» Она сначала сказала: «Да». А я говорю: «А почему я ночью слышу какой-то шорох, какие-то звуки, как будто кто-то ползает по дому?». И она вдруг заплакала. Понимаете? Села на стул и говорит мне по-русски: «Это мой муж». Я говорю: «А почему я его не вижу?» – «Он не хочет показываться на люди». Я говорю: «А что он боится, он что с немцами вместе что ли воевал?» Она говорит: «Нет. У него другая причина. Он стесняется: у него нет рук». Я: «А в чём дело? Он что болен был, что рук у него нет?» Она плачет: «Нет», – и говорит мне: «Когда здесь были немцы. А он – музыкант, скрипач. Он всё время здесь работал в школах. И вот он стоял у окна и играл Чайковского, концерт Чайковского на скрипке, перед открытым окном. А внизу, оказывается, проходили немцы, и трое из них отделились. Офицер один, видно, разбирался в музыке, зашли они в дом, схватили моего мужа, ввели его на кухню и отрубили ему вот так руки, чтобы он не смел русскую музыку играть. И он сейчас стесняется, он не может ходить, у него ж рук нет. И болеет он, конечно, и стесняется. Я сказала это нашим врачам. Я говорю: «Вот в этом доме, где вы меня поместили, там такой есть раненый, наверно, ему нужен уход какой-то». Наши врачи туда пошли, его забрали. Надо же, отрубить руки человеку только потому, что он играл русскую музыку! Я забыла тут же весь немецкий язык, хотя в школе у меня до войны по немецкому была пятёрка, и я уже хорошо говорила. Я их возненавидела. Я ненавижу немцев!