А ведь буквально до 85-го года даже нельзя было говорить о блокаде. Вот какой-то период. Уже вот это одно «Ленинградское дело», один случай был перед войной ещё, с Кировом. Вот после войны начали поговаривать. То есть кому-то не нравилось, что Ленинград может занять лидерскую позицию. И все стали на Ленинград что-то наговаривать. И говорить о том, что вот ленинградцы – людоеды и так далее, вот такие пошли разговоры. Хотя мы чётко знаем, что у нас из соседей никто не был, из знакомых никто никогда. Хотя, нет, не скрывают, что это было. Ну, уже сейчас рассказывают. Мы терпеливо относились. Сказали: нельзя говорить, нельзя рассказывать. Мы молчали. Ведь как – мы верили, что так надо. Вот у нас почему-то была вера. Ну, по крайней мере, мама вот так нас воспитывала. Сказали «нельзя», значит, нельзя. Говорили в школе, что не нужно лишний раз кому-то что-то рассказывать. Но и в то же время нам и в школе, и мама так же говорили: «Этого не было, это врут. Но если вы будете доказывать сильно, вас могут побить или ещё что-то». Поэтому мы терпели, молчали. Мы, может, даже что-то и знали про кого-то, но молчали.