Дело в том, что у него был такой момент: если кто-то там, по зрелому ли размышлению или просто взбрыкнув, приносил заявление об уходе, он подписывал его мгновенно. Он никогда не уговаривал. Кто бы это ни был. Большой, наверное, трагедией был уход из театра, скажем, и Калягина. И как-то очень, по мнению многих, жестоко он поступил, скажем, с Евстигнеевым, своим самым верным товарищем, соратником, который шёл за ним, не раздумывая, по всей жизни. Но уже возраст, болело сердце, молодая жена, надо зарабатывать, надо сниматься. И он пришёл к своему другу, но не к начальнику же! Мы жили в одном подъезде, мы вместе Новые года встречали – это ближайший был человек. И Евгений Александрович пришёл к Олегу Николаевичу и попросил его, так сказать, не занимать его в следующих постановках пока. Он не уходил, он доигрывал. Ну, чисто по-человечески можно было бы понять. А папа сказал: «Нет. Уходи. Тогда уходи». И очень многие его за это осудили. Но это – не понимать его значит совсем, если осуждать его за это. Потому что с собой он поступил бы так же! Потому что театр – да. Нет? Тогда уходи. Принёс заявление? До свидания. Он очень чистый был человек.