Участие мамы в становлении Юрия Любимова

Я помню, мы отдыхали в Форосе. И, по-моему, Галина Пашкова отдыхала там с мужем. А муж у нее, кажется, был какой-то партийный деятель, близкий к культуре. И вот там, я помню, на теннисном корте первый раз, может быть, не первый раз, но при мне первый раз поднялся вопрос о том, не возглавить ли Юрию Петровичу театр. На основании очень удачного его дебюта со студентами – «Добрый человек из Сезуана» он поставил. И вот там первый раз были эти разговоры, которые потом воплотились в жизнь. И я думаю, что мама помогла в становлении его как главного режиссера, чтобы его утвердили, и подключила Анастаса Ивановича Микояна, который очень любил театр, очень любил маму. И сказал: «Люсенька, ну если вам так хочется, мы поможем». Она оказывала содействие. Да, конечно. И в обсуждениях текста письма, и в придумывании творческих аргументов, которые нужно было привести в защиту данного спектакля, и пытались даже иногда идеологическую правильную подоплеку вставить, чтобы оправдать, что это спектакль наш, который имеет право на жизнь. Ну и применялись, конечно, очень интересные приемы. Какие-то эпизоды не нравились руководству – Юрий Петрович их убирал, а потом на 10–11-й спектакль потихонечку по одному опять вставляли, когда уже основной ажиотаж проходил. Потому что, естественно, претендентов много. И постановка новаторская, не всем она нравилась. Как Театр на Таганке потом начальству никогда не нравился, понимаете. Основная история – это пробивание. Самые неизгладимые впечатления – это пробивание этих пьес. И у меня даже сохранилась стенограмма обсуждения спектакля «Федор Кузькин», или «Живой», по пьесе замечательного писателя Бориса Можаева. Это спектакль про деревню, про деревню в 1937 году. И там много правды сказано, которая, конечно, не понравилась. И было очень бурное обсуждение, на которое пригласили и из Министерства сельского хозяйства, и из партийных органов, курирующих сельское хозяйство, и творческую интеллигенцию. И даже где-то была запись магнитофонная. Ну это вот, на наш нынешний взгляд, паноптикум, понимаете. Это просто так не может быть. Как эти люди с пафосом отстаивали, что… Там одна дамочка договорилась: «1937 года вообще не было!» Ее спрашивает Юрий Петрович: «В каком смысле не было?» – «Не было 1937 года!» Она уже зашлась совершенно в экстазе, говорит: «Ничего подобного не…» В общем, очень интересные были эти обсуждения. Неизгладимые впечатления оставили. Или как письмо писали на самый верх. Написали письмо Брежневу. Не помню уж, какой спектакль очередной тогда закрыли… А, нет! Вышел приказ снять Юрия Петровича с работы, уволить с должности главного режиссера. И написали письмо прямо Брежневу. И Бовин, очень известный политик и очень хороший человек, он дружил и с мамой, и с Юрием Петровичем, взялся доставить это письмо куда надо. Написали это письмо, долго сочиняли, дня 2–3 сидели все друзья тут. И потом был звонок от Брежнева к нам домой, его помощник позвонил. Подняла бабушка. Говорит: «Позовите, пожалуйста, Юрия Петровича к телефону». – «Да, сейчас позову. А кто его спрашивает?» – «С ним будет говорить Леонид Ильич Брежнев». Бабушка чуть в обморок не упала. Передала трубку. Но говорил не Брежнев, а его помощник. И он сказал очень коротко: «Юрий Петрович, мы все знаем, работайте спокойно». И положил трубку. Ну, вот такой интересный курьезный случай.