И потом, через шесть дней, был приказ: все войска немецкие расформировали. Генералов отдельно, офицеров отдельно, солдат отдельно в лагеря. А Берлин был повержен, я же говорю, ни одна инфраструктура не работала. И вот стали наши войска и немецкие пленные восстанавливать всё, вот эту инфраструктуру. А на улицах, вот я же говорю, женщинам с детьми только варили наши солдаты пищу. И потом был приказ восстанавливать. Ну, жители же голодные не будут, люди? Восстанавливать инфраструктуру и в первую очередь –пищеблок, хлебозаводы, столовые, рестораны. Пищеблоки. У немцев же не было своих конвоиров. Из наших воинских частей брали наших солдат, офицеров на конвоирование пленных на работу. И наши солдаты восстанавливали, и немцы пленные восстанавливали. И вот из нашей части, дали мне машину Виллис, шесть человек, солдат в лагерь на конвоирование пленных на работу, восстанавливали там хлебозавод. Мне дали группу 30 человек на восстановление хлебозавода. Там рядом, километра два от лагеря. Я построил, вывел колонну, иду по проезжей части. Справа, слева гражданские женщины в строй кричат, узнают, может, своего кого-нибудь. Получали ответ и узнавали своих. И одна женщина с ребёнком на руках узнала своего мужа и кричит: «Ганс, Ганс!» И с таким рёвом в строй прямо влетает мой. У меня пленные остановились. Остановились, и они слились воедино вот так, их не разорвать. Он с рёбенком и она. И набежали с одной стороны, с другой, женщины, и у меня пленные смешались с гражданскими. А мне же надо вести на работу. Я думаю: ну, что делать? Оружие не применишь, силы мало, нас семь человек было. Я подхожу, на свой риск, его за рукав, её – их не разорвать. И говорю: идите домой! – по-немецки. Они так посмотрели, и как драпанули по тротуару, побежали домой. Я сразу к строю, гражданских вывели, построили, снова веду. Смотрю, бежит. Она оставила мужа, муж стоит с ребёнком на руках, а она бежит ко мне. Я думаю, что такое случилось. Бежит бегом ко мне. Подбежала, обняла меня, поцеловала и опять побежала к мужу. Это был первый мой женский поцелуй, кроме матери моей. Немецкая женщина меня первая поцеловала. Пришли мы на работу, там время своё отработали, веду я свой строй в лагерь. И думаю: как же я буду отчитываться, у меня же 29 человек, одного человека не хватает. Подхожу к лагерю, а кругом лагеря зевак там ходит. Смотрю, в форме немецкой, только без погон. Я ему: «Komm hier!», иди сюда. А мы же уже знали по-немецки много слов. Он подходит, а эти пленные говорят: «Ты чего?» Говорит: «Я хочу туда попасть». Они же голодные, ничего же, нигде ничего нет. Он хотел попасть туда в лагерь. И эти немецкие его раз в строй. Я завёл, отчитался, у меня 30 человек, отчитался. В подразделение приезжаем, я командиру батареи докладываю. Капитан у нас был. Я говорю: «Вот, такой случай». Он говорит: «Правильно поступил. А что же ты хотел, они четыре года не виделись, – говорит. – Никуда он не денется, завтра он сам придёт». Действительно, на другой день я опять подъезжаю к лагерю, смотрю, он стоит с ребенком, жена под ручку. Я его взял в лагерь, накормил завтраком, опять группу беру 30 человек, туда, на объект. И веду строй. Его поставил в крайний ряд, она идет строем рядом с мужем под ручку. А пленный держит ребенка на руках, ведут строй, идёт строй мой на работу. Все женщины останавливаются, что-то по-немецки спрашивают, он что-то отвечает. Пришли на работу, а их на обед не водили, там была у нас походная кухня, они готовили, час им положен был покурить, покушать. А солдат готовил. Она солдату помогала картошку чистить, посуду мыть. А в обед им давали час покурить, значит, и покушать. И вот многие солдаты немцы узнали, что я отпустил ихнего товарища, подходили, мне пожимали руку: «Русс солдат гуд», «Гитлер капут», «Гитлер капут». Это у них такое было общение с народом. «Гитлер капут», «Русский солдат гуд». Я думаю, вот сейчас гуд, а были бы вы под Сталинградом… На другой день я опять: он кончал работу, опять она провожала его в лагерь его с ребёнком, сама шла домой. А он был фельдфебель, это как по-нашему сержант. Старший, он руководил, ему давали указание наши, а он им переводил, и его слушали хорошо, перевыполняли. И вот начальнику лагеря доложили, что они перевыполняют план, что его все слушают, отпускать его надо. А им давали выходной день: постирать и всё такое. И я попросил, чтобы его отпускали на выходной день домой к жене. И по моей просьбе его отпускали всё время на неделе, а в понедельник он выходил на работу. Это было в газете, полковой газете написано, вон там. «Гуманный поступок гвардии старшего лейтенанта такого-то». Но я, когда отпустил, думал, меня сейчас посадят. Меня в политотдел вызвали сразу и расспросили, я им рассказал, как было. Но они одобрили даже мой поступок, что я отпустил. Война же кончилась, куда он денется, все равно же он никуда не денется. И это была статья в этой газете: «Гуманный поступок гвардии старшего лейтенанта такого-то в поверженном Берлине». А потом был второй случай, там тоже. Второй это случай я рассказал. А первый, значит, когда закончились бои все, приказ был, там же стреляли с чердаков, со всех этажей, был приказ проверить всё. Убитых собирали, раненых мы еще находили, и своих, и немцев. И приказ был оружия собирать наше, отечественное оружие, вот. Мы подъехали, дали санитаров, носилки. Подъехали в один дом: вот как наш, половина разрушенный совсем был. Осталось два подъезда. Ну, я думаю, давай проверю этот подъезд, захожу на первый этаж, на второй – слышу, плачет ребенок. Я думаю, как же, тут никого не должно быть. Тут же все разрушено. Поднялся на третий этаж, чуть дверь была открыта. Открыл, смотрю: ноги женщины лежат, и завалено вот так до половины бетоном. Видно, бомба как упала, её придушило, и сидит девочка маленькая, плачет. Я подошёл: у нее глазки грязные, все заплаканная такая. А мы брали воду с собой, у меня фляга была два литра. Я достаю платочек носовой, из фляги поливаю, чтобы её, глазки ей промыть. А она вот так, просит пить. Видно, обезвоживание, сколько она сидела, неизвестно. А посредине стоял стол с посудой. Я в такую чашку большую налил, она так жадно пила, ещё просит. Я побоялся уже больше давать ей. Думаю, она же и кушать хочет. А хлебозаводы ещё не работали, нам галеты давали 36-го года вместо хлеба. У меня сахар, я достал чашку, налил воды, сахару туда, галеты раскрошил, взял её, накормил, она тоже жадно так кушала. Давно не кушала. Кушала, кушала, наелась. А мы тогда, когда подходили к этому дому, я приезжал, там стоял немецкий автобус Красный Крест. Я взял её, несу, она так меня за шею обняла. Ну, я подхожу и говорю все «На Haus, дом такой-то, третий этаж, фрау капут». Они схватили носилки, побежали. А я говорю: «Возьмите киндер, мне арбайтен надо». Она поняла, врач. Ну, и она подходит, руки вот так только протянула ко мне: она как заплакала, отвернулась, и как вцепилась в меня, так её силой от меня отрывали, эту девочку. И судьбу её не знаю, ей годика три, конечно, было. Она и сама, может, не помнит этот случай, как её спасли. А тут у нас в районе… Мы же служили там ещё. И когда там поставили в Трептов-парке памятник «Русский солдат», который держит такую девочку на руках спасённую. И мне солдат говорит: «Пётр Павлович, вот этот солдат похож на тебя». А я говорю: «Не знаю, говорю, когда я отдавал, меня фотографировали, говорю, может быть ещё».