https://историяотпервоголица.рф/events/current_event.php?current_event_id=2829
Когда объявили, что это победа, все высыпали на улицу. Все кричали, все смеялись, все целовались и все плакали, вот что интересно, что плакали. Очень плакали, очень, потому что это тяжесть этого страшного времени. Вы понимаете, война сама по себе чудовище, но ленинградская блокада в этом контексте – это был ад. Андрей Битов – прекрасный писатель, наш блокадник, человек чуткий к слову, – он сказал: «Блокада по отношению к Ленинграду это был блок ада, это был ад». Когда люди шли по улице, если он упал в снег, он уже не вставал никогда, так и оставался. И он был счастлив, и слава богу, что он там оставался, что он не вставал и не возвращался. Но всё-таки два слова о слове. Вот «Слушай нас, родная страна» и радио. Радио, вы не представляете, как радио, как слово помогало людям. Когда этот старый человек, Акын, говорил: «Ленинградцы, дети мои, мы с вами, мы с вами. Мы готовим для вас посылки, мы готовим для вас фрукты, мы сушим для вас яблоки. Ленинградцы, дети мои». Ахматова обращалась, Шостакович говорил: «Мне очень легко пишется, мне легко пишется сейчас, я легко пишу». А потом были изумительные передачи «Театр у микрофона». И вот ты слушаешь эту передачу, и она обрывалась в самом интересном месте. А тебе уже нужно было идти в госпиталь. И я говорила: «Светлана, очень внимательно слушай, потом всё мне расскажешь, чем это закончилось». И ты ждёшь этой передачи. Кстати, Светлане нельзя было выходить из квартиры, только к Степановым она могла, потому что детей воровали. И она ходила к Степановым, она у них сидела. Убивали. Вы знаете, я вспоминаю, когда Антонова – директор Пушкинского музея – рассказывала о том, как было тяжело в Москве, что они ходили на лекцию к своему профессору, и он их угощал только чаем с сахаром, что они стояли в очереди в Малый театр. Я слушала её воспоминания, вы знаете, у меня волосы шевелились. О чём вы говорите, Ирина, о чём вы говорите? Что вас угощали чаем с сахаром, что вы стояли в очереди в театр за билетами? А ведь в Ленинграде в это время стояла смерть в полный рост, и все умирали семьями, все умирали. И Берггольц, которую вывезли из Ленинграда, потому что она очень опухла, её привели в норму более-менее. И когда она ходила по кабинетам и говорила: «Вы знаете, что в Ленинграде происходит, вы знаете?», ей говорили: «Замолчи, ты надоела, замолчи». И до 68-го года нам, ленинградцам, нельзя было говорить о том, что было в Ленинграде. Всё замалчивалось, все цифры, всё. Вы знаете, что по переписи населения, в 48-м году или в 46-м, население Ленинграда было 586 тысяч, а было 3 миллиона. Куда они делись? Они упали в эту бездну. Конечно, может быть, кто-то уехал вот так, как мы, мы же уехали. Это страшная страница в нашей истории. Поэтому, когда я выступала перед солдатами, говорила: «Нас победить невозможно», потому что мы, дети, говорили, что: «Нет, мы не сдадим Ленинград». И вот есть такой поэт, Юра Воронов, ему было четырнадцать лет, он написал такие строчки: «Мы знаем, клятвы говорить непросто, но, если в Ленинград ворвётся враг, мы разорвём последнюю из простынь лишь на бинты, но не на белый флаг». Это говорил парень, которому было четырнадцать лет во время блокады. Вот такое было настроение. Не было у нас, конечно, такого: «Ну что делать, уже сдаваться». Нет, нет, мы не сдаёмся! Ленинград сам по себе был как живое существо, он был действующим лицом. И наша ленинградка написала: «Привет тебе, мой Ленинград. Как бы теперь тебя не называли, привет тебе».