Отделение было терапевтическое. До того, как нам принять раненых, мы были расквартированы по частным квартирам. Ночью прибежал рассыльный. «Зубова здесь?» Я – с мамой. «Здесь». И идя на работу, я знала, что маме-то готовить. А я только думала: «Самое страшное, чтобы меня не распределили в санпропускник». Но только захожу, говорят: «Зубова, в санпропускник». Но там же надо было раздевать раненых и одевать их после душа. Были, конечно, санитары, которые в душе их принимали. И вот мы там принимали. Очень много было тяжелораненых. Хирурги работали денно и нощно. Но через какое-то время самых тяжёлых раненых отправляли в глубокий тыл. А нам уже оставляли тех, кого надо было подлечить и опять отправить на фронт. По статистике 80 процентов тех, кто был в таких госпиталях, как наш, вновь возвращались на фронт. Был патриотизм такой, что наши солдаты, как только их часть приближалась к госпиталю, уходили даже недолеченными, в халатах. Вместо портянок рвали простыни иногда. Замотает всё… А потом, несмотря на такую разруху и всё, но какой был учёт, это уже мы осознали только после войны, когда нам выдали справки, что мы были в действующей армии. Два месяца, пока мы лечили немцев с августа по декабрь, нам вычеркнули из того, что мы были в действующей армии.