Злоключения архива Евгения Халдея

Но была ещё очень трагическая история. Это тоже был сын его фронтового друга – Калман Каспиев. Он из Баку. И когда в 70-е годы он приехал в Москву, папа помог ему здесь – он был фотожурналист – тоже устроиться. Но в конце 70-х годов он уезжает в Израиль. Но, по-моему, через Вену, там как-то, как тогда было, – и исчезает на 15 лет. Всё. Ни слуха, ни духа, ничего мы не знаем. И вот, когда вот эта книга о Халдее пошла по миру, вдруг от него приносят какое-то письмо от Каспиева. Он уже в Нью-Йорке, у него своё фотоагентство и так далее. Он прямо весь такой в шоколаде. Ну, папа к нему... Я вообще к нему – это был как брат названый, такой очень близкий товарищ для нашей семьи и так далее. Ну и мы прям все – в объятия. И папа в 1990 году, по-моему, летит, или вот на конец 1990 года, он ему присылает вызов. Евтушенко, Евгений Евтушенко, помог билет достать тогда – что-то не было. И, в общем, Халдей летит в Америку и приезжает с каким-то чемоданом огромным, в общем, с гостинцами. Вот. И рассказывает, как он его принимал: «Всё хорошо, замечательно» и так далее. И, в общем, вот так цепляется к нему. Ну и потом, 1994 год или 1995-й, приезжает Калман и говорит: «Евгений Ананьевич, ну вы чего, вы на золоте сидите? Ну вы, ну что вы так живёте-то плохо? Давайте я вам помогу, ну я же вот прямо вот ваш родной человек-то. Не волнуйтесь». Ну и папа говорит: «Ну давай, а что ты можешь предложить?» Он говорит: «Ну что, сейчас давай я отберу несколько, так вот, три тысячи негативов. И, в общем, там я поеду щас, я вот вашим агентом буду». И он... Мы летали в 1997 году, Халдею 80 лет исполняется 10 марта. 11 марта он идёт с ним к нотариусу, на двух языках заключает с ним агентский договор. На 20 лет – с Халдеем – и 50 % роялти. Близкий человек. И я, когда читаю русский перевод, я там Калмана отозвала его и говорю: «А ты что – на 20 лет?» – «Ну так Евгений Ананьевич захотел». Папе – 80. Ну что я могла тогда сказать? И всё. Это мы были, значит... Это был март. В январе мы летали в Сан-Франциско. Дважды летали в Америку. А потом из Нью-Йорка в Сан-Франциско – там была большая выставка. И Калман уже, уже Каспиев, уже тянул руки к нему. Это я потом только, конечно, уже всё осознала. И, в общем, вот как бы это так всё хорошо, замечательно. И вот мы с папой в конце сентября 97-го года летим в Брюссель, потом в такой Шарлеруа, там была галерея, тоже туда выставку отправили – та, которая была во Франции. А потом она должна была к Ротшильду лететь, в Париж. И я сопровождаю отца. Ему стало плохо уже в самолёте, когда мы прилетели. И, в общем, неважно себя чувствовал. Вот есть последняя фотография, где он сидит, там было солнышко ещё такое, и я так держу его за плечо. И, в общем, я его еле привезла домой. Мы прилетели 29-го сентября, и через неделю его не стало – 6-го октября. И у нас ни копейки денег на похороны, вообще ничего. Тогда, ну, я не работала, конечно, потому что я была с отцом, и у мужа работы не было, и всё. И вот я звоню сразу Калману, конечно, с рыданиями: «Котя, вот так, и всё». Он говорит: «Всё, не волнуйся, я...» И он во вторник прилетает и привозит две тысячи долларов взаймы. И у меня образовался долг, вот. Ну, мы всё достойно сделали. Вот здесь выносили мебель. Тогда никаких ресторанов не было. В общем, проводили достойно, и очень было много народу. И, как бы... И он остался здесь. Ещё был брат. И мы пошли, он говорит: «Ну, теперь давайте, вы будете как бы... Я буду вашим агентом». Мы тоже такие ещё вообще-то – уши такие вот подставили для лапши. Но, к счастью, тогда у нас нельзя было у нотариуса заключить договор с иностранцем. И мы как бы заключили такой, в общем, купеческий – по рукам ударили договор, да? И, в общем, говорим: «Ну ладно, вот там проценты снизь нам и всё». А ещё процент за что, чего? У него 3 тысячи негативов там остались. Никакого агентства не было. И он говорит, это был октябрь. В ноябре, а он мне в декабре говорит: «Ну ты приезжай, – мы уже переговаривались, – приезжай, привози винтажные работы, мы тут сейчас вот в одну галерею обещал, в другую, вот купят что-то. Ты со мной рассчитаешься, и у вас какая-то деньга будет». Я переписываю, беру 260 фотографий, вот такой огромный кофр. Тогда легко было, виза была, никто меня никуда не останавливал, я сама прилетела. Но они жили за городом, там была история, пока я добралась до них – неважно. В общем, они меня принимали, всё замечательно. И он говорит: «Всё продадим, всё. Ты только оставляй мне, и я тебе буду вот продавать, и всё. Удачи тебе. Скидывать потом. Зарплату будете получать». И я всё переписала, каждую фотографию. Он мне показал негативы: «Они все живы, ты не волнуйся, это всё будет в агентстве, сейчас мы всё это отсканируем». Ну, в общем, всё опять – всё замечательно, ура-ура. Вот, и я, значит, всё переписала – название фотографии, размер и так далее, год печати, в общем. Четыре листа – он везде расписался. И я улетаю в Москву перед Новым годом уже. Вот. Это был 97-ой год – и тишина. А тогда были как-то вот... факсы. Да, и я ему пишу сначала такие благородные записочки, письма: «Миленький, дорогой, ну, где ты? Ау, отзовись». Потом уже, значит, добавляла по-русски слова – опять тишина. Вот. И всё. И вдруг, ну, звонков было очень много. И вдруг, вот, наверное, в этот период, где-то в начале 98-го года, раздался телефонный звонок и говорит: «Здравствуйте, вот я, меня зовут Даниель Ротштейн. Я работаю в Москве, я адвокат. И вы знаете, я видел вашего отца, вот знаю, что его не стало. Как вас зовут?» Ну, я представилась. Он говорит: «Может быть, вам помощь какая-то нужна?» А прошло уже, наверное, полгода. Я говорю: «Вы знаете, нужна». Я собираю все бумажки и еду к нему. Он здесь работал на фирму, знает очень хорошо русский язык – замечательный, такой симпатичный товарищ. И, в общем, вот он в Вашингтон звонит, там адвокатская контора подключилась, и вынесли первое решение, что он – вор. Но повестку вручить нельзя – там свои законы работали. И, в общем, там люди сидели в кустах и везде, а он везде уже начал скрываться. Вот. И ничего не получалось. И, в общем… А вот Даниель ещё был два или три года в Москве. Он нанял людей там, в Америке, и уже работали кто-то, потом он улетает туда. И он… 18 лет мы судились с этим товарищем. Не-товарищем. И мы встречались с ним в суде. И… Ну, Ротштейн работал бесплатно. Только накладные он ещё платил. Потом нам удалось получить эти материалы на склад, он платил за склад. У меня получился большой долг ему – огромный, но не за работу. Потому что за работу за 18 лет я бы никогда не расплатилась. И он был счастлив. Вот, мы на столетие встречались. Он прилетел, когда выставку большую сделали. Он сказал: «Как я счастлив, что я могу России вернуть вот автора». Вот это всё. И вот в 17-ом году я негативы забрала. Удалось. Вот. А фотографии оставались там, потому что... Ну, он, гадина эта, он их и мочил – негативы. Есть утраченные, конечно. Но Халдей тоже не глуп. Как Долматовский сказал: «Халдей не глуп – он вовремя покинул клуб». Там были дубли, конечно. Все основные негативы были дома, но было очень много интересного из того, чего не было в архиве в основном. Вот. Ну, и я когда уезжала… Значит, а у меня были ноги забинтованные, тут булавки, потому что лететь-то почти 11 часов. А тут стоят эти вот такие вот громилы с этими делами, а у меня булавки запищали, меня, значит, раздели при полной публике. А я, самое главное, – я в негативы-то… Я думала, что негативы, я вот в эту сумку вцепилась, потому что с меня всё сняли – мне плевать было. Ну вот… Ну, негативы я, значит, в ручную кладь – в общем, привезла самое главное. Вот. Ну и потом разбирали это всё. Ну и, в общем, мы… Ну вот так негодяй этот, да. Была история с географией. Ну, в общем, во всяком случае… Вот тоже я уже посчитала – 27 лет это вот… Всем архивам мне удалось, как вам сказать, знамя поднять ещё выше, к счастью. Хотя было всё у меня тоже очень трудно.