Загрузка
00:00
/
04:39
Выставка во франции
И вот когда в 1995 году, значит, во Франции, тоже была интересная история. Зрение у него упало очень. И, конечно, там помогали ему печатать. И во Франции, когда там 56 фотографий запросили, он отправил выставку в дирекцию фестиваля. Я должна была его сопровождать. Но Франция – через Париж, Перпиньян, и вообще... Как он мне говорил: «Ну, Дунька в Европу собирается». Он мог так. Ну, я-то, конечно, бегала прямо, ой, куда там? И вдруг звонок ему по телефону, какой-то директор фестиваля говорит: «Евгений Ананьевич, вы знаете, там какие-то есть фотографии, немножко смазаны где-то, вот не так чётко напечатано, надо переделать». Он говорит: «Что? Переделать? А ну быстро все сюда, я никуда не еду, переделывать, – говорит, – нерезко? Чтобы я – нерезко?» Те там что-то – бэ-бэ... Он говорит: «Нет, всё», – положил трубку. Он, по-русски, ещё выражался хорошо. Вот проходит... Он жил не здесь, уже в другой квартире. Когда мамы не стало, мы с ним поменялись. Она была поменьше, там коридор такой узкий, чистотой всё не блистало, поскольку я там приезжала, убиралась. Ну, моя такая была обязанность. Он очень просто к быту относился. Тут в коридоре была натянута верёвка, где он фотографии вешал. Прищепки висят. Я открываю дверь – стоит несколько человек: женщина-переводчица, какой-то джентльмен в очках. «Бонжур, мадам». Я говорю: «Бонжур, месье». «Женя, Женя?» Я говорю: «Женя». А так коридор и комната большая. Там и лаборатория, и его диванчик, и всё. Архив стоит. Ящики – все с помойки. Всё. Он говорит: «Где Женя?» Я говорю: «Там». Этот милый гражданин встаёт на колени и ползёт. Не идёт, а ползёт. И вся делегация... Ну, правда, вот такими шажками, переводчица. Я так посторонилась в ужасе. И говорю: «Пап, тут к тебе». И он ползёт к нему прямо вот на коленях. И так: «Женя, Женя, руку дай. Женя, руку дай». Отец опешил. Чистоты там не было стерильной. И, в общем, он говорит: «Ты прости идиотов. Я...» Директора поменяли, директора сняли. Нового директора назначили, прилетел директор фестиваля с делегацией. Он говорит: «Извини, он идиот, он ни черта не разбирается. Какая там мне эта... Мы тебя ждём. Да ты что? Как же можно?». И, в общем, появилась бутылка водки тут же, уже блины я напекла. Ну, в общем, всё мирно кончилось, и мы полетели. Через Париж, это был сентябрь, замечательные дни. Нам дали переводчицу – вот я до сих пор с ней дружу. И приём был колоссальный, конечно. Вы знаете, это всё шло тогда ещё, у нас не было... Всё это пустили под ансамбль Александрова, под песни, и «Полюшко-поле», и, в общем, «Идёт война народная». Мурашки шли и слёзы у нас. И везде – фотографии Халдей, Халдей, Халдей. Вот когда объявили. А я снимала... Он там, бывало, он так меня там подкручивал здорово. И я до этого наревелась, а потом, значит, у меня любительская камера прыгала в руках, в общем, я снимала. И вот у меня слёзы тоже – от гордости за отца. И вот я видела, как он волновался. Вот как он волновался, и даже... Ну, он там что-то... Он говорил прекрасно всегда. Тут он так: «Спасибо, спасибо». И тысячный зал вставал. От России не было ни одного товарища. Ни одного. Но зато, в общем, вот так вот, понимаете? Как весь мир тогда отмечал 50 лет Победы. Весь мир. И, в общем, вот они с Джо Розенталем. И, в общем, и такая поездка была удивительная. Он прямо вот этот орден, когда его вручали... И он очень гордился. И я там тоже, как обезьяна, перед зеркалом: «Папа, вот смотри». Он: «Ладно, всё, всё. Дунька доехала до Парижа». Ну и, в общем, вот пошли наши потом путешествия по миру. И много было выставок очень.
Читать интервью
