Как я добилась реабилитации отца

Так как отец был репрессирован, то мама всегда говорила: «Ты должна быть везде первой, чтобы никто тебя не попрекнул, не заметил». И никто у меня не знал о том, что отец репрессирован. Я уже работала в школе до 1996 года. Никто не знал. Спрашивали: «Где отец?» – «Пропал без вести. Или пропал на фронте». Всё. И на этом – никто не знал. Мама пробовала разыскать о муже какие-то данные. Никаких данных, ничего не было, никаких сведений. Она писала в Красный Крест, всюду, куда могла. И потом уже, когда незадолго до... Она в 72 года не дожила. До того времени она ничего не знала про своего мужа, ну, нашего отца. И она сказала мне: «Аня, может, тебе что-нибудь удастся узнать». А я всякий раз смотрю на эту фотографию – вот я сижу у него на коленках – мне кажется, как это вас так много. И вы до сих пор считаетесь детьми врага народа. Я же не враг народа. И я задалась целью – найти. Потому что от нашей соцзащиты, где я работала, я была активным работником – не работала, а именно активным, ну, как сказать, меня приглашали. Общественная такая московская ассоциация, и туда меня всегда приглашали, на концерты, на мероприятия. Я была активной. Меня хотели куратором сделать, но я отказалась. Я просто отказалась в силу семейных обстоятельств. Так вот, когда я пришла к начальнику соцзащиты, говорю: «Вот так. Помогите мне что-нибудь разыскать». Он написал от себя заявление, я приложила своё письмо, и он послал в Минск. В это время уже был Лукашенко. Вдруг пришёл ответ... вернее, нет, наверное, не Лукашенко ещё был, потому что 96-й год – это уже Лукашенко был позднее. Пришёл ответ, что в компьютерах – то есть России, Белоруссии, Украины, Казахстана – никаких сведений нет. То есть то же, что и маме отвечали. Тогда мой племянник – это ведь и его отец, мой родной брат – говорит: «А поедемте в прокуратуру». И мы поехали на Петровку. Приехали. Там сидит мадам такая, знаете, инспектор. Стол длинный, с одной стороны инспектор, с другой стороны инспектор. Ну и тот уже принимает. Я прихожу – она сидит, чай пьёт. Понимаете? Раз меня пригласили, значит, работа уже идёт. Она: «А что это вы к нам приехали? А что это? Тем более Белоруссия». – «Где был арестован отец? В Белоруссии». И я просто даже заплакала. И тогда, когда она это увидела, даёт мне листочек: «Идите туда, где пропуск выписывали». Я прихожу. Та девушка, которая мне выдавала – молоденькая девочка – она что-то копает, ищет, везде роется. Я говорю: «Это вы не Интерпол его ищете?» Она кивком головы показала: да. Она ничего не сказала, но кивнула. И я захожу опять с этим квиточком, и она мне выписывает на Калининский проспект. Тогда там находился прокурор по реабилитации всей России. И вот – на седьмом этаже, как сейчас помню – за семью замками, всё закрыто, всюду проверка, прокурор… ну, по реабилитации. И просто фамилия – Горбачёв. Так это совпало, наверное, с нашим президентом. А может, родственник какой. Он выслушал. Надо отдать должное – он очень внимательно выслушал, прочитал напечатанное уже заявление, где все дети указаны, когда, где, чего и что произошло. И он сказал, что в Белоруссии просто другая статья, а в России – 58-я. Поэтому всех, кто обращается, всех реабилитировали – с проверкой, конечно: не стал ли преступником каким. А в Белоруссии – это 72-я статья. Поэтому придётся через Белоруссию. А уже была Белоруссия – отдельное государство. И вот уже когда стал Лукашенко, я скажу, что каждый месяц мне приходили ответы: «Ваше заявление находится на такой-то инстанции». То в прокуратуре, то в соцзащите, то в судебных органах. И вот так, таким образом. «Ваше заявление отправлено в Коми». И там разыскали его уголовное дело. Представляете, уголовное дело – человеку такому достойному, уважаемому. Ну так, были времена такие. И когда дошло дело... Да, мы сами поехали с племянником в Велуту, сами уже разыскали свидетелей. Ну, думаем, мы разыскиваем, ну, мало ли что, может, кто-то остался. Нашли. Которые так удивлены были: «Как? Это ещё Алексей? Да мы думали, вас всех расстреляли! Что у него ещё жива дочка?..» – и стал называть даже всех по именам. Вот настолько – всех по очереди, кто с кем. «И только, – говорит, – девочка ещё была, я не помню её». Я говорю: «Вот эта девочка – это я, это была я». Ну и вот он так. Вы прислали, и дошло до Бреста. А судил тогда Пинский суд, потому что был Пинск – Пинский районный суд, область была Пинская в то время. Согласовали они, из Бреста прислали человека, который сам съездил в Велуту, сам опросил свидетелей – не наших, других нашёл. Он ещё нашёл других. Причём, кроме наших, ещё других. А дальше мы попросили свидетельские показания, отвезли их в поссовет, чтобы там заверили, по всем правилам – подписи, паспортные данные, всё было. Но, видимо, решили не идти к тем, кого мы указывали, а нашли других. А другие – ещё крепче, которые вообще такие слова сказали: «Это клевета. Это просто зависть и клевета». Так и написали. Указали мне в решении суда фамилии этих свидетелей и написали, что оклеветали, и поэтому такой-то Шмат Алексей Саввич реабилитирован, и все его несовершеннолетние дети. Ну, он был в деревне самый грамотный. Хотя у него не было какого-то такого образования, но у него было мышление такое вот – как у юриста. К нему обращались люди – кому жалобу надо, приходили к нему: «Помоги написать жалобу». Он помогал всем. Он помогал. Вот тот свидетель, о котором я говорила, мы в 2013 году встретились. Он говорил, что вся деревня собрала подписи в поддержку. Вся деревня подписалась за моего отца на суд. Суд даже не принял, даже не стали... Не приняли – не то что даже не читали. Им просто показали, что есть подписи. Вот такие были времена жестокие. А когда, когда уже, ну, после смерти Сталина, когда началась эта широкая реабилитация, вдруг пришёл к нам, мы уже в городе Лунинец жили, какой-то мужчина к маме и сказал: «Что ты знаешь про своего Алексея?» Она говорит: «Ничего не знаю», что никаких сведений нет. – «Так вот слушай, я тебе расскажу». Когда немцы наступали под самый Питер, ну, на Ленинград тогда, что делать с этими политзаключёнными в Коми? Их погрузили – погрузили в полном смысле слова – в товарные вагоны, закрыли снаружи засовом. Изнутри никто никогда не мог открыть – только снаружи. Закрыли окна – их просто забили. «Я видел, твоего Алексея вели по этапу в этот состав. Пустили слух, что это перемещаются красноармейцы. И немцы такую бомбёжку устроили! – он сказал – почти на крышу самолёта садились. Никакого сопротивления – никто же ничего. Было месиво. Я вот троих разыскивал – кто ещё может быть в живых. Нашёл двух, и я сам – третий. Значит, твой Алексей погиб, потому что месиво было, там невозможно было понять». Вот такие времена были. Слава богу, что сейчас их нет. Это он так сказал. Ну, когда мы с племянником стали разыскивать, пошли в архив на Мясницкой в Москве. Спустился к нам полковник, женщина, выслушала меня: «А что вы знаете про своего отца?» Я сказала, что вот человек приходил и рассказывал такое. Она говорит: «Это очень похоже на правду. Так и поступали. Чтобы не тратить снаряды – пусть лучше немцы свои снаряды потратят на расстрел. Потому что боялись, что они станут преступниками, будут мстить советской власти за то, что их незаконно арестовали». Она сказала: «Это очень похоже на правду». Ну, так на этом у нас поиски закончились. А вот когда уже реабилитировали – представляете, какое счастье. Мне кажется, я такое дело совершила. Это же когда меня реабилитировали, дальше по моему удостоверению пошли все остальные. Я только приходила и говорила: «Идёмте туда, идёмте туда». И всех детей реабилитировали, кроме старшей Веры, потому что она была совершеннолетняя. Она уже была замужем. И она очень переживала. Это Московская ассоциация жертв незаконных репрессий, там на Петровке находится. Я стала членом этого общества. Ну и там делали много хорошего. Концерты даже в Храме Христа Спасителя. Я тогда не знала, что там концертный зал есть. Там проходили поминания жертвам незаконных репрессий – внизу церквушка есть, отделение такое. Я ходила везде, была очень активной на этих мероприятиях. И когда узнали, что я реабилитировала отца, да ещё и к пенсии прибавили, ну, пособие дали. Между прочим, за отца я до сих пор получаю 2600 ежемесячно, как жертва политических репрессий. Да, статью написали в местной газете – моя ученица бывшая, редактор. Она говорит: «Ну что у вас к Дню жертв незаконных репрессий?» Причём, знаете, мой отец, как сообщили мне, официально – 30 октября. И 30 октября – День памяти жертв. Даже такое совпадение, что якобы 30 октября он погиб. Ну как… они написали – умер. Когда я написала заявление в Коми, в то предполагаемое место, где были эти лагеря, я написала с просьбой: «Укажите могилу моего отца, я хочу навестить». С уведомлением. Уведомление подписали, что они получили, а ответа – никакого. А потом я прочитала книгу старца, как называется? «Несвятые святые». Я прочитала – именно события, разговоры именно про эти вологодские лагеря. И когда я это прочитала, волосы дыбом встали. Они умирали от холода, от голода, от болезней – от всего. И как там написано было, что меня больше всего потрясло: выбрасывали зимой на площадь – вот так, не хоронили никак, просто выбрасывали. А весной… зимой снегом покрывало – это же Коми, там снежный район – а весной как начинало подтаивать, пускали бульдозер и выравнивали эту территорию. Что не исключено – если он погиб ещё от немецких бомбёжек, это было бы даже лучше. А кто знает – может быть, и таким образом. Это жуткое время было.