Загрузка
00:00
/
07:40
Как мой отец вёл хозяйство и воспитывал детей
Отец был хороший хозяин, у него всё было – и сад, и молотилка. Он даже то, что избытки какие были, всё продавал и покупал технику. Он улучшал, улучшал работу больше, ну, как, автоматики какой-то. Технологии применял, да. Например, молотить – обычно цепами молотили, а он привязал как-то лошадей, манеж такой поставил: одна лошадь в одну сторону, ну, а другая за ней идёт. И, значит, и колесо какое-то, а здесь молотилось – снопы молотило. То есть он сам придумывал. У него удивительная была и память, и желание большое. Это вот такой, как потом свидетели говорили, – это крепкий хозяин, прекрасный семьянин, прекрасный отец, прекрасный сосед. Так как мама рожала каждые два года, ну, и как раз все осенники у нас родились. Значит, при уборке урожая она была в положении, ну, так сказать, в декретном отпуске надо бы, и он вынужден был нанимать работников, кто бы мог помочь убрать урожай. А помощники эти часто бывали самые-самые бедные, самые бедные в деревне. Они даже иногда к нему приходили и говорили: «Алексей, помоги нам». А он говорил: «Ты! Руки, ноги у тебя есть – почему мы вот все работаем? У меня и дети работают. Поработай у меня – я тебя не только накормлю, я тебе с собой дам, что тебе ещё ни один день будешь есть». Ну, он так и делал. А определить, хороший работник или нет, он сажал кушать – это так рассказывала мама. Если ест с аппетитом и хорошо – значит, хороший работник, а если вяло ест – значит, лучше такого не брать. Ещё мой отец вёл календарь погоды. Вот что удивительно – никто не знает секреты. Он как-то сопоставлял зимние месяцы с летними. Вот если зимой снег – значит, в это число или в эти числа будет дождь. Как сенокос, допустим – сено сушить надо, а он верующий сам человек, в воскресенье работать нельзя верующим. И вдруг он: «Все сегодня собираемся на сенокос. Всю семью. Всех детей». Всех забирал на сенокос. Но другие: «Как это? Верующий ты». А он говорит: «Завтра будет дождь. Мы уберём, скребём в копны, всё. Все потрудимся». Точно – завтра дождь. И все вот говорили: «Как ты это определяешь?» У него какие-то были свои секреты. Народный календарь, да, был. Ну, он вообще чего только не умел делать. Пчёл сам – он сам пчёл, и ухаживал за ними. Мёд принесёт – целый тазик мёда. Ну, мы – дети все тут. А там пчела, допустим, которая утонула в этом мёде – раз попадёт, у кого губы вздуло, у кого чего. А он не останавливал. Он всегда говорил: «Ничего, это только на пользу пойдёт». Он даже, знаете, тогда как воспитывал детей… Ну, сложности же были – какие там сладости. Семья большая. Ну, есть картошка, есть – всё своё, всё выращивали своё, вплоть до конопли, лён. Всё было – всё-всё своё. Ну, на четырёх гектарах земли, конечно, это можно было. И он ездил на рынок – продать или муку смолоть на мельницу. А назад возвращается – излишки он продавал, назад возвращается – гостинцы детям какие – конфеты. Значит, раздаст конфет понемножку – по парочке штук. Остальные положит на шкаф, высоко – это трудно достать, лесенку надо ставить только. И говорит: «Эти конфеты будем доставать только, когда будет, ну, там праздник – Троица, Рождество, или какой-то праздник», – он называл. – «И не трогать их». А сам пересчитает эти конфеты. И вдруг – как он часто считал, мы не знаем – но вдруг он посчитал и не досчитался конфет. Всех – все в строй по возрасту. Спрашивает, сказал: «Если вы сознаетесь – никого наказывать не буду. Если не сознаетесь – все ремня получите». Ну, конечно, кому-то хочется сознаваться или как – не знаю. И вот начинал со старшей сестры Веры: «Ты брала?» – «Не брала я». – «Получай ремень». Вторая сестра – тоже моя сестра, дочка, значит, его: «Ты брала?» – «Нет, не брала». Дальше – следующий. «Ремень». Ну, может, девочкам он не так серьёзно, но во всяком случае давал понять, что получите за это. Дальше – следующий брат Володя. А он такой озорник был. Он мог взять. Он добрейшей души человек, но он считал себя вот: «Я мужчина – это унизительно мне». Ну, как-то он по-своему на себя смотрел. Он потом добровольцем на фронт пошёл, даже несовершеннолетний. Так вот он: «Я не брал». Но мы уже знали, что это он взял. Но нам же нельзя – нас так воспитывали, что никаких ябед, никто не должен никого выдавать. Пусть сам скажет. Следующий – Павел. А Павел смотрит – ещё за ним-то девочек сколько, то есть все получат. И он говорит: «Папа, я взял». – «А почему ты взял?» Ну, он прочитает нотацию. Ремнём уже не бил его – тот, кто сознался. Вот так его воспитание было. И действительно – никто. Если он сказал: «Не трогать» – значит, не трогать. Если он сказал: «К соседям в сад не лазить, не там не…» – значит, всё, мы всегда помнили, что этого делать нельзя. А чтобы не боялись ничего, он даже и такое делал: зарежет, допустим, поросёнка, голову брал – чтобы мы не бегали никуда, чтоб мы дома сидели, чтоб по вечерам знали. И так – поросёнка с ушами… Мы все: «А-а-а!» – прятаться. Это даже я помню. Даже я помню это. Детей надо воспитывать с детства. И я всегда говорила на родительских собраниях: каким вы воспитаете, таким вы получите его потом. И даже когда некоторые ученики жаловались, что «мама меня физически наказывает…» Ну, я, конечно, с родителями говорила: «Как вы думаете – вы ударили, здесь больно. Что, ума добавилось? По-моему, не добавилось». А ученикам говорила: «Вам это делают для памяти. Вот если тебе говорят – одно дело, а когда тебе здесь было больно – то ты лучше запомнишь, что этого делать нельзя». То есть спасала. Это для памяти. Если уже мама не знает, что сделать и как тебя убедить – остаётся только одно: шлёпок. Зато этот шлёпок на всю жизнь запомнишь – запомнишь, за что он был.
Читать интервью
