Загрузка
00:00
/
06:47
Моя встреча с Игорем Стравинским
Когда Стравинский приехал в Советский Союз в 1962 году, для меня это было больше, чем царь и Бог – это был Стравинский. Тогда «Весна священная», «Свадебка», «История солдата» были не просто вершинами, а конечными результатами, к которым, как мне казалось, стремилась мировая музыка. Понимаете, когда мне довелось с ним встретиться, это было настоящее шоковое состояние. Мне тогда было 17 лет. Мой отец, который его сопровождал, устроил мне встречу. За Стравинским следовал целый эскорт. Это было во время дневной репетиции в Большом зале консерватории перед вечерним концертом, где исполнялись «Орфей» и «Симфония в трёх частях». Дирижировал Крафт, а Стравинский сидел в зале и слушал. Мой папа подготовил встречу так, что в очередной перерыв, когда оркестр ушёл, а Стравинский остался в пустом зале, меня к нему подвели. Я подготовил редкие архивные фотографии его отца, которых, скорее всего, у него не было, и подарил их. Среди них была фотография самого Стравинского, на которой он должен был оставить автограф. Всё это произошло, и затем начался разговор – самое интересное. Наверное, надо было думать, что, значит, он мне сообщит какие-то великие тайны искусства, скажет что-то великое о смысле музыки, о смысле искусства, ещё что-то такое. Но тут получилось всё иначе. Вот эти пятнадцать минут – значит, что-то он там подписал, а потом начал говорить о своём плохом самочувствии. На предыдущем концерте ему стало нехорошо. А потом он начал рассказывать такие вещи, как, значит, что он страдает немного от диареи перед концертом, и у него, значит, проблема с выходом. Я тут сижу... Но прежде всего хочу сказать: прежде чем он начал это говорить, для меня было абсолютно марсианское ощущение, потому что, когда он заговорил, я такой речи не слышал. Позже, уже в конце 60-х – начале 70-х годов, когда в моё поле зрения начала попадаться эмиграция, когда приезжали эмигранты, я – не буду сейчас называть имён – понял, что вот эта речь, которая даже не речь, а произнесение, которым он говорит, – это... Потом я понял, что так говорили в эмиграции, так говорили в дореволюционной России. Но вот Стравинский был первым, от кого я это услышал. Для меня это было чем-то совершенно марсианским. Это даже не произношение, а какая-то особая расстановка слов, какой-то необычный синтаксис, независимо от смысла. То, что он говорил, было чем-то особенным – смысл заключался не столько в содержании слов, сколько в самом этом разговоре. Но вместе с тем содержание разговора становилось всё более интересным, потому что он начал рассказывать, что страдает, и у него есть способ борьбы с этим. Он описывал, какие алкогольные напитки применяет, в каких соотношениях и когда. В общем, так и прошла наша встреча. Я ушёл в каком-то замешательстве, потому что вместо того, чтобы получить великие тайны и какие-то намёки на великие тайны о великом искусстве, я забылся – я не думал об этом. Но потом, когда у меня началась более-менее регулярная концертная жизнь, и мне тоже пришлось столкнуться с подобным, я вдруг начал замечать в себе те самые симптомы, о которых говорил Стравинский. И тут до меня дошло, что наша встреча была не просто встречей великого композитора и меня – это была шаманская передача. А вы знаете, как шаманы передают знания, да? Они же не словами передают. Они могут просто передать коробку спичек или вообще какую-то тряпочку, да? То есть вот они передают какую-то ерунду, но вместе с этой ерундой передают шаманскую ману или силы – в принципе. И я до сих пор уверен, что именно таким образом Стравинский мне всё это передал. Поэтому я не особенно верю в рассказы, когда какой-то великий человек молодому человеку передаёт великие тайны искусства. По-моему, всё это ерунда. Вот это шаманское прикосновение, шаманская передача – она имела место. У меня есть, так сказать, физиологическое подтверждение этому. А что касается эстетических результатов – это не мне судить. Но, во всяком случае, понимаете, я ещё раз почувствовал, что, когда у меня возникали такие ситуации, в результате которых появлялись такие вещи, как, например, «Ночь Галиции» или «Дети выдры», я понял – вот это то, что мог бы сейчас… То есть вот это да. Я понял, что он мне это передал.
Читать интервью
